Комиссар меж тем сбросил башмаки и вытянулся на кровати. Он лежал на спине, заложив руки за голову, и смотрел в потолок так, словно ждал, что оттуда прозвучит сейчас совет или уж если не претендовать на столь многое – то, что мы привыкли называть бескомпромиссным суждением. Но потолку – оттого, быть может, что он был звукоизолирован, а значит, глух – нечего было сказать, тем более что, проводя столько времени в одиночестве, практически утратил дар слова. Комиссар воскресил в памяти разговор, который состоялся у него с женой доктора и с ним самим, ее лицо, его лицо, собаку, с ворчанием поднявшуюся при его появлении и по приказу хозяйки вновь улегшуюся, вспомнил латунную коптилку о трех клювиках – точно такая же была в родительском доме, а потом куда-то запропастилась, – и эти воспоминания перемешивались с тем, что он сейчас услышал от инспектора и агента, и он спрашивал себя, какого дьявола вляпался он во все это. Пересек границу в лучших традициях какого-нибудь киношпиона, убеждая себя, что идет спасать отчизну от нависшей над ней смертельной угрозы, и во имя этого отдавал невнятные приказания своим подчиненным, которые его за это извиняли, пытался воздвигнуть замысловатую пирамиду подозрений, а та ежеминутно рушилась, и вот теперь, удивленный смутной, беспричинной тоской, вдруг, ни с того ни с сего разлившейся где-то под ложечкой, пытался понять, какую же мало-мальски достоверную информацию он, тупик, должен будет измыслить, чтобы передать альбатросу, который сейчас наверняка уже нетерпеливо осведомляется, отчего это так запаздывает доклад. Что мне ему сказать, спросил себя комиссар, что подозрения насчет скопы подтвердились, что муж и остальные – заговорщики, а министр спросит, кто эти остальные, а я отвечу – что, мол, старик с черной повязкой, которому идеально подойдет оперативный псевдоним кит, и девушка в темных очках, которую для симметрии назовем касаткой, и жена автора письма, обозначенная как рыба-игла, если вы, альбатрос, согласны принять такие наименования. Комиссар, надо сказать, к этому времени давно уж поднялся с кровати и говорил в красный телефон: Да, альбатрос, те, кого я только что перечислил, не могут быть отнесены к категории крупная рыба, а повезло нам, что мы вышли на скопу. А она из себя что представляет, тупик. Мне показалась женщиной нормальной, достойной, умной, а если все, что говорят о ней другие, соответствует действительности, я склоняюсь к мысли, что она – явление из ряда вон выходящее. До такой степени, что, выйдя из ряда вон, смогла зарезать человека ножницами, тупик. Согласно свидетельским показаниям, речь шла о гнусном насильнике, существе омерзительном во всех отношениях. Не впадайте в заблуждения, тупик, для меня ясно, что вся эта шайка успела сговориться и на случай допросов выдвинуть единую версию происшествия, у них ведь было целых четыре года, чтобы выработать план – мне на основании ваших данных и собственных моих размышлений и прозрений представляется, что эти пятеро образуют хорошо организованную ячейку, возможно, даже головку того солитера, о котором мы говорим уже давно. Ни у меня, ни у моих сотрудников не возникло такого впечатления, сказал комиссар. Придется обзавестись, тупик, иного выхода у вас нет. Нам будут нужны доказательства, альбатрос, без доказательств ничего не выйдет. Ищите, тупик, проведите тщательные обыски по квартирам. Без судебного решения – не можем. Напоминаю вам, что город – на осадном положении, действие всех гражданских прав и свобод приостановлено. А если, предположим, все же не найдем. Отказываюсь принимать такое предположение, для комиссара полиции оно чересчур наивно, а с тех пор, как я зовусь министром внутренних дел, отсутствующие доказательства неизменно находятся. То, чего вы просите от меня, альбатрос, дело нелегкое и очень неприятное. Да я и не прошу, я требую, приказываю, иначе говоря. Ясно, альбатрос, понял, но в любом случае разрешите заметить, что преступление – не налицо, ибо нет доказательств того, что лицо, которое мы сочли виновным, является таковым на самом деле, напротив, и свидетельские показания, и допросы ясно говорят о его непричастности. Когда фотографируют задержанного, всегда соблюдают презумпцию невиновности, а потом оказывается, что запечатлен на ней преступник. Позвольте вопрос, альбатрос. Давайте, вернее – задавайте, я всегда был дока по части ответов. Что будет, если не отыщутся доказательства виновности. То же самое, что и если не отыщутся доказательства невиновности. Как это понимать, альбатрос. Понимать в том смысле, что приговор иной раз предшествует преступлению. В этом случае и если я правильно понял, куда вы направляетесь, прошу освободить меня от этого задания. Я твердо обещаю уважить вашу просьбу, но – не сейчас, а когда дело будет закрыто, а закрыто оно может быть лишь благодаря вашим героическим усилиям, вашим и ваших помощников, а теперь слушайте внимательно, я даю вам пять дней, вы поняли, пять, и ни дня больше, на то, чтобы вы доставили мне всю ячейку, связанную по рукам и ногам, и скопу эту самую и мужа ее, которому, бедняге, мы не придумали еще кличку, и трех остальных рыбок, и я желаю, чтобы они сникли под грузом неопровержимых, неотразимых, сокрушительных доказательств своей вины, понятно вам, тупик. Сделаю, что смогу, альбатрос. Сделать надо именно то, что я сказал, а чтобы вы не держали на меня зла, я, как человек разумный и понимающий, что вам нужна будет кое-какая помощь, помощь эту вам предоставлю. Пришлете еще одного сотрудника, альбатрос. Нет, тупик, помощь моя будет другого рода, но не менее, а столь же или даже более действенная, как если бы я отправил к вам весь наличный личный состав полиции. Не понимаю вас, альбатрос. Вы поймете первым, когда услышите удар гонга. Гонга. Да, тупик, гонга, зовущего на последний штурм, сказал министр. И вслед за тем дал отбой.

Комиссар покинул свою комнату в семь часов двадцать минут. Прочел записку, оставленную инспектором, и приписал внизу: Ушел по спешному делу, ждите меня. Спустился в гараж, сел в машину, завел мотор, выехал к пандусу, там остановился и подозвал к себе охранника. Тот, еще не позабыв давешнего обмена любезностями и резких слов, услышанных от сотрудников компании провидение, страховки и перестраховки, приблизился не без опаски и произнес дежурную формулу: Слушаю вас. Я тут недавно повел себя несдержанно. Ничего, мы тут ко всему привычные. Я не хотел вас обидеть. Надеюсь, у вас не было для этого оснований, господин. Комиссар, я – комиссар полиции, вот мое удостоверение. Простите, господин комиссар, я и подумать не мог, а те двое. Это мои сотрудники, тот, что помоложе – агент, а второй – инспектор. Будьте покойны, господин комиссар, я впредь не буду вас ни о чем спрашивать, это ведь было так – из лучших побуждений. Мы здесь находились по службе, расследовали одно дело, но теперь оно закрыто, и мы – люди как люди, как все прочие, считайте, все равно как в отпуску, однако же для вашего для блага советую – расслабляться не надо, помните, что полицейский, хоть и в отпуску, остается полицейским, это у него, так сказать, в крови. Понимаю, понимаю, господин комиссар, но если так, простите за откровенность, может, лучше было бы мне этого не говорить, сами знаете, меньше знаешь – крепче спишь, а чего не знаешь – того как бы и не видишь. Мне надо было кому-то душу излить, а вы оказались рядом. Автомобиль уже пополз вверх к выезду, но комиссару было еще что сказать: И все же – рот на замке держите, чтобы мне не пришлось раскаиваться в моей откровенности. Комиссар непременно бы раскаялся, если бы оглянулся назад, потому что в этом случае увидел бы, как охранник с таинственным видом что-то говорит в телефон – может, рассказывает жене, что сию минуту познакомился с комиссаром полиции, а может, вахтеру – что узнал наконец, кто эти таинственные трое в темных костюмах, поднимающиеся прямо из гаража в офис страховой компании, все может быть, все, что угодно, и верней всего, мы так никогда и не узнаем всей правды об этом телефонном звонке. Отъехав немного, комиссар затормозил, достал из бокового кармана блокнот со своими заметками, долистал его до той страницы, где записаны были имена и адреса тех, кто когда-то был товарищем по несчастью автора письма, сверился с картой и убедился, что ближе всех живет бывшая жена доносчика. Прикинул также, как доехать до дома старика с черной повязкой и девушки в темных очках. Улыбнулся, вспомнив, как растерялся агент, услышав от него, что это обозначение как нельзя лучше подходит теперь к супруге старика: Но ведь она не носит темные очки, пролепетал тогда совершенно сбитый с толку бедный агент второго класса. Надо было показать ему карточку, подумал комиссар, где она стоит рядом с другими и в опущенной правой руке держит темные очки, элементарно, ватсон, однако для этого надо обладать его комиссарским глазом. Он снова тронулся вперед. То самое побуждение, которое погнало его из офиса и заставило рассказать охраннику, кто они такие, теперь вело его к дому старика в черной повязке и девушки в темных очках, а потом повлечет к дому доктора и его жены, ибо разве не сказал он им, что вернется наутро и продолжит допрос. Да какой там еще допрос, подумал он, что я, скажу ей: Вы, мадам, главная закоперщица, организаторша и вдохновительница подрывного движения, поставившего под угрозу всю систему демократии, я имею в виду голосование незаполненными бюллетенями, и не делайте вид, будто удивлены, и не теряйте времени на вопросы типа есть ли у меня доказательства, это вам надлежит доказывать свою непричастность, доказательства же, будьте совершенно уверены, в нужный момент появятся, вопрос лишь в том, чтобы стали они неопровержимы, а поскольку таковых пока нет, сойдут и косвенные улики вроде того необъяснимого факта, что вы четыре года назад ухитрились сохранить зрение, когда весь город ослеп и спотыкался на каждом шагу и натыкался на фонарные столбы, а прежде чем вы мне скажете, что одно к другому отношения не имеет, я вам скажу еще раз, что тот, кто котелок придумал, тот и крышку к нему приладил, по крайней мере, таково, пусть и выраженное иными словами, мнение моего министра, которое я обязан принять во внимание, хоть и с болью душевной, а если вы мне скажете, что у комиссара полиции душа не болит, а вы ведь именно так считаете, я отвечу: Много вы знаете о комиссарах полиции, то есть, может, и много, но об этом конкретном – ничего вы не знаете, и да, то есть нет, я пришел сюда не с благородным намерением установить истину, и скажу напрямик – вы еще не судимы, но уже приговорены, но тем не менее у этого тупика, ибо именно так называет меня министр, душа болит, и он не знает, как эту боль унять, а потому послушайте моего совета, сознайтесь, признайтесь, даже если ни в чем не повинны, правительство объяснит народу, что он стал жертвой невиданного еще в истории массового гипноза и что вы – истинный гений этого дела, и народу это, может быть, даже понравится, и жизнь вернется в свою колею, вы на сколько-то лет сядете, друзья ваши, если мы того захотим, тоже отправятся за решетку, а тем временем внесут поправки в закон о выборах, и никаких тебе незаполненных бюллетеней не будет, ну, или учтиво распределим их по всем партиям как выражение воли избирателя, с тем чтобы процентное соотношение не изменилось, ибо это, мадам, самое главное, и только оно идет в зачет, что же касается тех, кто не явится на выборы и не представит медицинской справки, то их списки, я полагаю, будут печатать в газетах, подобно тому, как в прежние времена преступников прилюдно, на площадях выставляли к позорному столбу, да я вообще с вами говорю потому лишь, что испытываю к вам симпатию, а чтобы вы знали, как далеко она простирается, добавлю, что величайшим счастьем всей жизни моей, не считая, понятно, того, какое испытал бы, если бы четыре года назад выжила в той катастрофе часть моей семьи, чего, к прискорбию, не произошло, так вот, величайшим счастьем было бы оказаться в числе слепцов, которых вы опекали, а я в ту пору еще был не комиссаром, а всего лишь инспектором, заурядным слепым инспектором, который потом, прозрев, стоял бы на фотографии рядом с теми, кого вы спасли от огня, и ваш пес вчера не зарычал бы при моем появлении, и если бы все это и многое другое произошло бы, я бы мог ручаться честным словом, что министр внутренних дел ошибается, ибо подобный опыт и четыре года дружбы позволяют думать, что ты хорошо знаешь человека, и вот еще что, под занавес, так сказать, я вошел в ваш дом не как друг, а теперь не знаю, как выйти из него – в одиночку ли, чтобы доложить министру, что задание провалено, или вместе с вами, чтобы препроводить вас в тюрьму. Последние мысли, впрочем, принадлежали уже не комиссару, теперь больше занятому поисками места для парковки, нежели гаданиями о судьбе подозреваемой и о своей собственной. Он снова сверился с блокнотом и нажал кнопку домофона. Потом еще раз и еще, но дверь не открывалась. Протянул уж было руку позвонить еще раз, но тут из окна первого этажа высунулась украшенная бигуди голова пожилой дамы, облаченной в домашний халат. Вам кого надо, спросила она. Ищу даму из квартиры на втором этаже справа, отвечал комиссар. Нету ее, я видела, как она выходила. А когда вернется, не знаете. Понятия не имею, но если передать что хотите, скажите мне. Нет, спасибо, не стоит, я зайду в другой раз. Комиссар и не подумал о соседке в бигуди, а ведь она вполне могла решить, будто разведенка со второго этажа до того, судя по всему, дошла, что стала принимать у себя мужчин, а тот, например, который нынче утром справлялся о ней, ей в отцы годится. Комиссар взглянул на карту, разостланную на соседнем сиденье, включил зажигание и двинулся по второму адресу. На этот раз соседок в окнах не обнаружилось. Входная дверь была открыта, и комиссар смог беспрепятственно подняться на третий этаж, где проживали старик с черной повязкой и девушка в темных очках, какая странная парочка, понятно, что общее несчастье некогда сблизило их, но ведь минуло уже четыре года, и если для молоденькой это – все равно что ничего, то для него в таком возрасте год за два считается. А они по-прежнему вместе, размышлял комиссар. Он позвонил, подождал. Потом приник ухом к двери и прислушался. Ни звука. Снова вдавил кнопку звонка – скорее машинально, для порядка, не ожидая, что ответят. Спустился по лестнице, сел в машину и пробормотал себе под нос: Я знаю, где они. Был бы в машине телефон, позвонил бы министру, заранее зная, что тот ответит примерно вот что: Браво, тупик, молодцом, вот так и надо работать, возьмите их всех тепленькими, но будьте осторожны, запросите подкрепление, один против пятерых на все готовых злодеев – это только в кино бывает, да и потом вы – не каратист, а человек другой эпохи. Не беспокойтесь, альбатрос, карате не владею, но собой – превосходно, и знаю, что делаю. Вломитесь со стволом в руке, огорошьте их, ошеломите, заставьте завыть со страху. Слушаюсь, альбатрос. Я уже начинаю готовить наградные документы. Не торопитесь, альбатрос, еще ведь неизвестно, выйду ли я живым из этой переделки. Да ну что вы, тупик, сомнений никаких, я на вас всецело полагаюсь, ибо знал, что делаю, поручая это задание вам. Слушаюсь.